Оглядываясь назад
Продолжение. Начало в № 10 (11991) от 23 января 2018 года, № 14 (11995) от 1 февраля 2018 года, № 20 (12001) от 15 февраля 2018 года, № 24 (12005) от 24 февраля 2018 года, № 27 (12008) от 3 марта 2018 года, № 30 (12011) от 10 марта 2018 года
Судьбы наши
Хоть и спешил я, но шел не быстро – не было сил. Так тянуло где-нибудь привалиться на бок и уснуть: страхи уплыли, пришло спокойствие, а с ним и вялость навалилась, сонливость – дрема валила на ходу. Изредка поглядываю вперед, не покажется ли вдали медсанбат – эвакогоспиталь, как назвал его помкомвзвода.
Вдруг вижу: два солдата от леса на дорогу вытащили третьего и уселись рядом на поваленное дерево. Подошел я – и удивился, и обрадовался немало. Все трое из нашего взвода – Фазин и Бердников сидят, а Витя Соснин, мой дружок Виталя, лежит около них на самодельной возилке. И нога без ботинка, от колена вниз целый пук тряпок намотан и через них алым пятном кровь проступает.
— Чем это тебя? – спрашиваю, склонившись, друга своего. – Должно быть, здорово зацепило?
— Не понял я, Лёня. Может, разрывной? И, похоже, — кость: уж очень больно что-то и крови – видишь? А сколько вышло до перевязки… А у тебя что?
— Пуля насквозь… На шинели с двух сторон дырки. Помкомвзвода затянул, чтоб кровь не шла, а что там – Бог знает.
— Не повезло тебе.
— А тебе?
— Я портной, сапожник – машинка у меня швейная, с отцом работали, все село обшивали… Рука – беда была бы, а это – черт с ней, с ногою? Хорошо, что живы остались, а, Лёня?
Посидели, погрызли сухариков, поболтали. Слышу над нами ш-ш-ш!!! Хлопцы тоже услышали, подняли головы к небу.
— Снаряд прошуршал… Вдоль дороги, куда нам идти…
Мы насторожились, притихли. На мне от головы до пят проползли мурашки.
Засуетились мы, двинулись по дороге дальше.
— Ты иди вперед, не жди нас, – говорит мне Фазин, – там встретимся. А то мы отдыхать часто будем…
Я и сам того хотел – жажда жизни тянула меня туда, вперед, к нормальной земле, к нормальной воде, к людям. Пройдя шагов сто до поворота, я заметил слева за редкими деревьями какие-то строения и остановился, чтобы подождать отставших ребят и тоже обрадовать их. И тут как-то сразу хлопьями повалил снег.
Витя лежал на спине и пытался руками приложить шапку к ране на ноге. Как ему помочь? Я снял с плеча противогазную сумку, переложил в карман сухари и пару жменей семечек и подал ее Соснину. «Спасибо, Лёня, это другое дело», — тихо сказал он, прилаживая обеими руками сумку к уже намокшей шапке.
Хлопцы отошли шагов на десять к лесу под деревья, начали свертывать цигарки. Я ушел вперед, как бы пробивая невидимую, уже присыпанную снегом, дорогу. И вдруг позади меня раздался оглушительный взрыв. Я инстинктивно ткнулся в снег. Вокруг прошлепали поднятые взрывом шматки мерзлой земли с мокрым снегом.
Поднялся я не сразу, опасаясь второго снаряда. Но слышу позади какую-то возню, возгласы и стоны, и спешу к ребятам – похоже, здорово кого-то зацепило. Витю перевернуло вместе с возилкой. Ребята стараются его поднять, он глухо стонет, руками под себя лезет, сопротивляется.
— В живот, – говорит мне Бердников.
— Застегните ему шинель, — говорю им.
А Витя стонет, руками к животу лезет, чувствует, что там делается. Но, похоже, силы его покидают – он затихает, прикрывает глаза и только шумно дышит.
— Давайте мы его втроем, на переменку, может, быстрей будет, – предлагает Фазин, вытирая снегом руки.
Кроваво-красные брызги сыплются ему под ноги. Он стоит без шапки, правая сторона лица вся в крови, на месте уха торчит кровянистый обрубок. Он подбирает шапку, осторожно одевает на голову, дотрагивается до больного уха и кривится.
Теперь мы тянем полуживого Соснина втроем – быстрей надо, быстрее. А снег валит – да с ветерком; залепляет глаза, тает и затекает за ворот холодом. Промок я насквозь, ботинок опять шлепает, нога одеревенела.
Втащили мы Витю во двор. Бердников побежал доложить о тяжелораненом, а Фазин и я стояли по обе стороны волокуши и смотрели на своего товарища, которого мы так старались спасти. Снег на его лице еще таял, но оно уже было желтым, безжизненным, в прикрытых глазах зрачки затуманены и не дрогнут.
Вышел Бердников, за ним молодая женщина в белом халате и в белом чепчике с красным крестом. Посмотрела она Витины глаза, потрогала лоб, пощупала руку. «Опоздали вы, ребята, ваш товарищ скончался», — сказала она и спросила Витины документы.
Умер в муках душевный человек. Жить бы ему и жить на свете на радость и утешение близким, но, видимо, смерть не вольна в выборе своей жертвы, она довольствуется тем, что ей подсунет Судьба, данная нам Богом и выполняющая его волю. Наверное, получила семья Сосниных в сибирском селе похоронку, но она мало о чем говорила. Где и как он воевал, как умер, где и как похоронен? Долго будет кровоточить рана на душе его родной матери…
Боль моей раны была несравнимо легче потери друга. Он был на два года старше, опытнее и нередко помогал мне в тяжелых условиях армейской и фронтовой жизни. В Могубе он сшил мне безрукавку на вате под шинель, в Шабановке выменял для меня на табак поношенную телогрейку… Когда в Григорьевской мы расходились с ним по разным хатам, он спросил меня, записал ли его адрес, и я ответил, что не забуду и так, без записи, но когда через месяц после ранения рука моя стала владеть карандашом и я решил из Цхалтубо написать письмо в его Новосибирскую область, оказалось – забыл название села…
Все годы мечтал я пройти по тем дорогам и станицам, где воевали мы в ту переломную зиму, попытаться найти могилку друга своего фронтового, да все откладывал до лучших времен, потом отложил до выхода на пенсию, но… С пенсией пришел инфаркт, затем – второй… Тоже – судьба.
«Ремонт»
— У тебя только рука? Подожди здесь, я позову. – Даже не удостоив меня приличным взглядом, сестра мигом скрылась за дверью. Некогда им тут нас разглядывать. Кругом лежа, сидят, туда-сюда расхаживают, кто прихрамывая, кто с трудом волоча ногу, кто на костылях передвигаясь.
А мне ждать. Сколько? Спать хочется, глаза ищут место, куда бы привалиться. В большой комнате – буржуйка у окна, весь пол занят лежачими и сидячими раненными. Я втиснулся между двумя солдатами поближе к печке и быстро заснул.
Меня разбудил сидящий рядом раненный: «Сестра спрашивала какого-то на операцию. Не тебя?». Поспал немного, согрелся – и то хорошо, слава Богу, за много суток.
Раздели меня до пояса и на стол. Долго ковырялся хирург в руке: терпел – ни звука, хотя было намного больнее, чем в самый момент ранения. «Повезло, брат, тебе: чуть-чуть и мог бы остаться инвалидом. А так, еще повоюешь», — обнадежил. Одели на меня теплые, где-то подсушенные, мои тряпки, дали справку о ранении.
— Ходячие больные у нас не задерживаются. Отдохни до утра, а там – за перевал. Найди себе попутчика…
— Мне бы ботинок, – вставил я напоказ свой рванный.
— Обращайся к старику завхозу…
Попался мне правый сапог без голенища, сунул ногу, в него – хорошо будто, и не завязывать шнурка.
— Спасибо, дедушка.
— Носи, внучек, на здоровье…
Обед
— Ходячие – до кухни!
Гремя котелками, хлопцы двинулись во двор. Я – за ними. Но у меня нет котелка, оставил в яру. «Зачем тебе котелок, Лёнь? В госпитале он не нужен». Отдал – легче и удобнее без него идти. А теперь вот, пожалуйста. Первое, второе, проглатываю слюну и поглядываю на дверь кухни – не опорожнился бы котел. Так и есть: суп кончился. Один из бойцов, что уже покушал, одолжил свой котелок.
Сую котелок до каши. Поскребла кухарка по дну черпаком, шлепнула в мой котелок.
— Дайте еще, мне не досталось первого!
— Тут, брат, не зевай! Дай ему Наташа, за первое селедочку!
— Дайте каши, пожалуйста, надоела селедка, — говорю, а сам даже не помню, когда эту селедку видел.
Бросила она мне еще каши, отошел, а Наташа подает селедочку. Взять? Вроде бы нечестно, но раздумывать некогда, протянул руку с котелком.
— А хлеб, где дают?
— Второй раз, небось, хочешь, — засомневалась, но подала брусочек черного хлеба.
Подставил котелок, она положила брусочек на кашу. Я присел на корточки по стенку, положил селедку на шинель, вытащил из-под обмотки ложку, съел тепленькую кашу, облизал ложку, сунул ее на место. Подошел к товарищу.
— Оторви, друг, головку, пожалуйста, — показал на селедку.
— А ты куда ее?
— Гм… Ее ж не съешь…
— Дай мне, я посмакую…
Он подал мне селедку без головы. Посмотрел я на нее, подумал, как разделать ее одной рукой. Э-э, не первый раз… И селедочка пошла «колбасой». Только косточки захрустели.
Фортуна
Пообедал я хорошо. А что дальше? Я уже знал, куда и как идти, будто бы неплохо должно быть солдату в дороге: палатки стоят через каждые четыре километра, в них можно чаю попить, отдохнуть. Но засомневался – дело-то к вечеру. А что можно тут высидеть, в этой тесноте, среди шума и стонов?
— А ты вот так, солдат, — посоветовал мне пожилой раненый, — закрой глаза и, наводя вслепую палец на палец, р-р-раз! Во, видишь, сошлись. Оправляйся, не теряй часу – не прогадаешь.
Я и отправился. Дорога виляла вдоль опушки леса по краю небольшого поля. Прошел метров четыреста. До входа дороги в лес оставалось шагов двадцать, как услышал впереди над лесом гул самолета. Подумал, что это, должно быть, «кукурузник», который увозит через перевал тяжелораненых… И вдруг надо мной из-за вершин вынырнул немецкий самолет – меня аж покорежило – так близко и такой рев. Несколько секунд, и немец уже там, откуда я вышел. Раздался страшный взрыв: вверх поднялся столб дыма, земли, обломков… А самолет скрылся за лесом и тишина. Сделал черное дело и убежал, как вор. Значит, вовремя ушел я из медсанбата, потом узнал, от взрыва было несколько убитых и раненых красноармейцев. А меня опять пронесло…
День Победы
В ночь на 9 мая 1945 года я дежурил на радиостанции «РУК» (радиоузел корпуса) и, обшаривая эфир, как раз в два часа ночи попал на волну московского радио. И какая удача! Передавалось сообщение о том, что германская армия капитулировала и, наконец-то, пришла долгожданная Победа. Я выскочил из машины и помчался в казарму с радостным сообщением.
Известие о конце войны в какие-то секунды разнеслось по всем ротам, и началось невообразимое. Все, мужчины и женщины, рядовые и офицеры, выбежали из казарм кто в чем был: в нижнем белье с карабинами и автоматами в руках. В радостном возбуждении солдаты войны салютовали Победе, пошли крики: «Да здравствует…», начались песни и пляски…
Если бы в это время направить на нас теперешнюю телевизионную камеру… Словами такое выразить невозможно. То был единственный за все 1418 дней войны час в стране, когда радость людей, переживших войну, была настоящей. Правда, в семьях воинов слезы радости смешались со слезами печали – потери были невосполнимы, и тяжелейшим грузом несем мы их сегодня и будем нести завтра…
День Победы пока еще настоящий праздник, потому что большинство переживших войну, еще живы. Но пройдет не так уж много времени, уйдут в небытие ветераны… Сорок пятый раз мы будем возлагать цветы и произносить речи у обелисков. Каждый из нас будет вспоминать с болью в душе о потере близких, и грустить по уплывшему в никуда счастью. Приятно и радостно сознавать, что кровь, пролитая нашими людьми, не прошла даром… Да, фашизм разгромлен.
Продолжение следует
А. Прихленко